суббота, 6 ноября 2010 г.

"Охота" (повесть)

1.
Стекло было грязное, в потеках размытой недавним дождем дорожной грязи. Намура никак не мог отыскать хотя бы относительно чистый участок, чтобы пристроить фотоаппарат и сделать несколько кадров. А выходить из автобуса им запретили. Веергардт же и запретил, хотя сам сказал перед построением, что у них еще много времени.
Лежащий на груде барахла Клыков уцепился за рефленный поручень и, приподнявшись, посмотрел на репортера.
- Давно хотел спросить, зачем ты их фотографируешь?
Намура попытался оттащить от окна большой рюкзак, набитый чем-то гремящим. Рюкзак за что-то зацепился, и немного поддавшись, снова привалился к окну.
- Эти люди - герои, - не глядя на русского, ответил Намура. - Они остаются умирать, чтобы мы жили. Хочу, чтобы их помнили.
Клыков закатил глаза и произнес тоном профессионального зануды:
- Эти люди - живые мертвецы, Намура. Они – зараженные. И в любом случае умерли бы, не сегодня, так завтра.
Намура упрямо качнул головой.
- Умереть можно по-разному.
Он, наконец, отыскал более-менее чистое место и, пристроив свой Nikon на поручне сиденья, сделал несколько снимков.
Клыков отчасти был прав. Те, кого строил сейчас на площади Веергардт, не прожили бы и недели. Некоторые уже не могли стоять, сидели и лежали на асфальте, оружие лежало рядом. Так что построением все это называлось с большой долей условности. Кто-то все время кашлял, стирая с губ кровавую слюну, кого-то тошнило зеленой желчью. Многих бил озноб. И все же, японец был уверен в своей правоте. Эти тридцать человек в грязных обносках, безнадежно больные, плохо вооруженные останутся здесь, на этой площади, чтобы задержать настигающую людей Охоту. Как бы там ни было, но они умрут героями. Впрочем, Клыкова Намура не винил. Философия синтоизма была чужда русской душе, в то время, как воспитанный в ее ключе японец иного порядка не знал. И потому простуженный Клыков лежал сейчас на груде одежды и одеял, а Намура пытался запечатлеть лица тех, кому предстояло познать ужас и героизм смерти.
- Нас гонят, а может, и загоняют, - проворчал Клыков, заворачиваясь в грязное ватное одеяло. - Рано или поздно мы все будем стоять на этой площади. И кому тогда помнить? Некому…
- Я не знаю,- честно ответил Намура, - может так оно и будет. Но я не хочу оставаться в стороне.
- Это глупо.
- Если ты такой умный, то почему не ушел с остальными? - спросил Намура.
- С толпой ноющих детей и перепуганных солдат? Нет уж к черту. Здесь, по крайней мере, ною только я.

2.
Странно, что этот автобус вообще ездил. Веергардт нашел его на дороге, прямо в центре выжженной саранчей полосы. Деформированная стальная коробка с прикипевшими кусками металла и оскаленной пастью радиаторной решетки. Раненное животное, цвета синюшного опаленного металла, с ожоговыми участками ржавчины. Любой прошел бы мимо, не рискуя ступать на отравленную землю. Но у Веергардта было чутье на то, что еще работает, и на то, что умирает.
Потому он первым и определял зараженных, еще до проявления симптомов. И никогда не ошибался.
Автобус, сдав назад, грузно развернулся и медленно тронулся по дороге. В ту сторону, куда час назад ушли остальные: пять автобусов, три из которых были забиты детьми, и последний их танк с десятью солдатами на броне. Еще два танка стояли на краю площади, без горючего и боеприпасов. Марат провожал автобус, глядя сквозь решетку балкона. Рядом тихо плакал Недопренок, совсем еще пацан. Но зараза же не уточняет возраста. Поселяется в крови и остается там до конца, выгрызая внутренности, превращая их в студень. Всегда быстро и всегда болезненно. Пять, иногда шесть дней, а если не повезет, больной мучается неделю.
Марат подтянул изъеденной язвами рукой автомат, повернулся и сел спиной к решетке. Не стоит смотреть туда, куда ушли живые.
Недопренок тоже отвернулся, тихо, по-щенячьи скуля, размазывая грязь по лицу. С утра он не смог встать и начал кашлять кровью. Последняя стадия. Сколько ему? Пятнадцать? Четырнадцать? Не важно, больше уже не будет.
Было тихо. Только иногда заходился кашлем кто-то этажем выше. Марат почувствовал теплую влагу под носом, мазнул ладонью, вытер кровь о штанину. Было страшно, и тоже хотелось заскулить, но что-то не давало. Какие-то осколки того человека, который дрался против двух бывалых, синюшных от наколок, злых и стремительных под амфетамиеами зеков, за право спать на нарах, а не коротать срок на корточках у параши. Не так уж и давно это было. Каких-то два года назад…
Марат с трудом переволок автомат на ноги. Сил почти не оставалось. Интересно, сможет он поднять его, когда... Когда это потребуется? Многого от него не требовалось - в рожке куцего АКСУ всего девять патронов. Веергардт просил стрелять одиночными, но если станет совсем тяжко, придется скинуть всю девятку одной очередью. А потом уже не важно, что будет.
Неожиданно накатила тошнота. Марат подался к решетке, прислонился лицом к холодным, влажным прутьям и стал судорожно выташнивать слизь со сгустками крови. Болело в груди, но он знал, что настоящая боль, столбняком выгибающвя тело - еще впереди. Когда тошнота отступила, Марат обессилено лег на пол, щеками в бетонное крошево. Нащупал, не глядя, автомат и подтянул к лицу.
Ничего, лежа тоже можно. Лежа даже лучше.

3.
Солдаты облепили броню замыкающего танка, как мухи труп собаки. "Восьмидесятка" ползла, развернув дуло пушки назад, в сторону покинутого города. Туда же были направлены встревоженные лица солдат. Разговоры тонули в неуверенных нервных паузах. В танке оставался последний выстрел.
Впереди громыхали пять разной степени потрепанности автобусов. А по обочинам стелилась к земле мертвая ржавая трава, мученически изгибали стволы искореженные деревца без листвы, да исходила промозглою влагою топь в нескольких метрах от дороги.
- Только бы Веергардт выбрался, - мрачно пробормотал Потамако, вглядываясь в сторону города, - без него передохнем. Или воды отравленной нахлебаемся, или свернем не туда.
- Веергардт кремень. Прорвется, - ответил лысый Гуцел, поглаживая цевье своего «Калашникова». - Должен прорваться.
- И не таких ломали, - возразил с башни Алиев. – Осетин моих вспомни. Всех положили.
- Положили,- кивнул Гуцел, - а Веергардт ушел. Говорю вам, он задницей чует эти дела.
- В ущелье не почуял, - напомнил Потомако.
- Так он сам тогда больной был. Температура под сорок.
Повисла тяжелая пауза. Все помнили, как два месяца назад они вошли в ущелье и наткнулись там на огромную стаю железной саранчи. Тогда полегли многие, а половина из тех, кто выжил – заразились.
Вдали, со стороны города, сухо громыхнуло, как будто одеяло встряхнули, потом донесся приглушенный расстоянием вой, сменившийся уже не утихающим гудением.
- Началось, - поправляя каску, проворчал Гуцел. – Ебическая сила, в Бога душу. Началось.
Потамако не отвечая, снял автомат с предохранителя. Бородатый Алиев повернулся и помахал наблюдателю в автобусе.

4.
Бурый, словно проржавевший туман стелился по улицам оставленного города. Он, казалось, еле ползет, но летящий во всю мощь своего мотора автобус Веергардта никак не мог от него оторваться. Сам Веергардт вцепившись в поручни, стоял слева от кабины водителя. Его кидало из стороны в сторону, по лицу градом катился пот, но приказы он отдавал спокойно:
- Возьми левее Джимми. Скоро будет поворот на право. Попробуем там уйти.
Огромный чернокожий водитель, Джимми Ваинбаса, пол жизни отколесивший по штатам на длиннокузовном траке, гнал теперь автобус, пригнувшись к самой баранке, подбородком над побелевшими от напряжения костяшками огромных ладоней, и сосредоточенно глядя перед собой. Казалось, он лбом таранит пространство, расчищая дорогу. На перекрестке автобус опасно накренился, застыв на мгновение на левых колесах, и мучительно медленно, преодолевая сопротивление замершего времени, вписался в поворот, проскрежетав левым бортов по фонарному столбу.
- Только бы не накрыло тенью, - хрипел, вцепившись обеими руками в поручень, Клыков. - Ошпарит и все, рисуй кресты. Мама дорогая, Веергардт! Ты же говорил, у нас до хрена времени!
Веергардт не ответил. Впрочем, Клыков и не ждал ответа.
Намура тоже молчал, стараясь удержаться ногами, упертыми в заднее кресло. Фотоаппарат у лица, пулеметная очередь кадров.
Мертвые, потускневшие дома с забитыми темной пустотой окнами, стремительно проносились мимо. Накренившиеся фонарные столбы в лианах оборвавшихся проводов, ржавые остовы брошенных машин, поваленные и искореженные киоски, разверстые в безмолвном вое пасти лишенных стекол витрин. Намура хотел успеть поймать это все. Очередь фотоаппарата почти не смолкала.
Другие - настоящие - очереди заглушило утробное рычание мотора и расстояние. Но все помнили о тех, кто остался в домах вокруг площади, чтобы, умирая задержать скрывающийся в тумане ужас. Они бились сейчас там, бились с огромными стальными насекомыми, грязными птицами с женскими головами, склизлыми тварями для которых так и не придумали названия. А позже подойдет и главная волна: грохочущие копытами кони, закованные в железные латы, и всадники, закутанные в длинные черные плащи – Охота.
- Твою же мать, - сдавленным голосом выругался Клыков, вжимаясь в кучу барахла, - помирать не охота, ну вот ни разу, Боженька. Выноси нас родной, вытягивай!
Отшатнулся, уронив камеру на грудь Намура, и спиной вперед начал пятиться через сидения. А преследующий автобус туман налился вдруг свинцовой мглой, и по стенам домов, опережая его, метнулись щупальца Тени. Стало тихо, словно некая жуткая тварь высосала разом все звуки погибающего мира. И лишь спокойный голос Веергардта прозвучал в нем с отвратительной уверенностью.
- Пятиэтажка впереди, внизу кафе с витринами. Тарань и тормози внутри.
Скуля что-то совершенно уже невразумительное, закутывался в одеяло Клыков. Белый как мел Намура сидел зажмурившись; губы японца шевелились. Эта тень плавила в стекло асфальт, превращала в застывшие лужи металла танки, уничтожала все живое встретившееся на ее пути. Клыков и сам бы помолился, да только молитв не знал. Вот и приходилось материться, да поминать Боженьку. Поминать, да молиться.

5.
Пол часа. Они продержались пол часа. Это не плохо, могло быть и хуже. Одно обидно –он все же выжил.
Сухой, пропитанный шепотом ветер то налетал, бросаясь в лицо мелкой пылью, то вдруг утихал совершенно. Как кот он играл с последним выжившим в этом городе человеком. Непереносимо пахло сгоревшим мясом. Еще минуту назад кто-то истошно вопил этажом выше, а теперь вот утих. И выстрелов больше не было слышно. Кому здесь стрелять?
Марат медленно, стараясь не производить лишнего шум, убрал руки с бесполезного теперь автомата. Патронов больше не осталось. Валялся правда магазин Недопренка, но там - сорок седьмой калибр, а у Марата – сорок пятый. А сам Недопренок, точнее, то, что осталось от Недопренка - в комнате за высаженным стеклом, и где его автомат, не известно.
Саднило обожженные руку и щеку, обе левые. Но не сильно, можно было терпеть. Куда страшнее была другая боль, монотонно перебирающая его внутренности. Тень даже не коснулась его прошла стороною. Замерла на мгновение, а потом умчалась, хлестнув мимолетно щупальцем по глотке Недопренка. Обезглавила, да кинула внутрь, под трамвайный звон выбитого стекла.
Марат, исходя болезненным потом, медленно сдвинулся к дверному проему. Дыхание тут же сбилось, сдавило тисками грудь. Старый зэк застонал, перекатился на спину, и замер. Все его тело трясло ознобом, но пошевелиться он больше не мог.
Она сидела на опаленных перилах, вцепившись длинными птичьими когтями в сталь. Уродливый женский торс с обвисшими пустыми бурдюками грудей над птичьим туловом, венчала испещренная глубокими морщинами голова старухи. Существо непрестанно шевелило губами и мутная слюна стекала на подбородок из угла ее проваленного рта. А за спиною шевелились не спокойно грязные крылья, и задевали перила, высекая из тишины металлический скрежет.
- Кость в горле, - неожиданно проскрипели-прокаркали старушечьи губы, - мозговая косточка. Ждать надо, сам помрет, потом будем кости глодать, мозг высасывать. А в животе пусто! Который день!
Птичья лапа поднялась и с силой опустилась. Когти с легкостью рассекли железо перил.
- Голод, - проскрипело скороговоркою существо. - Сколько ни ешь, все голод и голод, и день и ночь. Ни умереть, ни насытиться.
Оцепенений начало спадать с Марата. Уперевшись обеими руками, преодолевая боль, он со стоном отбросил тело за дверь. "А дальше что?" - мелькнула мысль, И утонула в тумане боли.
Существо посмотрело на Марата, наклонив голову по-птичьи, потом далеко вперед вытянуло шею и провизжало, брызгая слюной:
- Сдохнешь, сгниешь, облезешь! Сердце Червю, тело Жуку, ноготь Королю Муравьев. А кости мне. Мне! Мне! Мне!
Рука Марата, ища опору, наткнулась на что мягкое. Быстро обернулся. Тело, опаленный камуфляж, сорок седьмой чуть в стороне. Недопренок. А он и выстрелить тогда не успел, все скулил и сжимался в комок. Пацан же.
- Когти железо рвут, - скрипело существо, - а зуб неймет. Сдохнешь, гнилью покроешься, косточки как смазанные выйдут.
- Только не для тебя, - жутко прохрипел Марат, рывком поднимая автомат.
Свинцовая пятерня, последние патроны, разрывая тишину, вошли разбрызгивая черное и густое в жуткую харю.
А потом вдруг накатила боль, какой еще не было, и выгнуло дугою тело, и ломало, ломало его, выкручивало… Целую вечность.
Когда же, наконец, отпустило, обессиленный Марат мог думать только об одном. Остался ли в рожке хотя бы один патрон? Всего один, больше ему не нужно. Он подтянул автомат, уперся подбородком в ствол и, хрипя, нажал на курок.
Ему повезло. Ровно на один патрон - повезло.

6.
Клубящаяся змея тумана тянулась от гниющего тела, вздувшегося руинами города. Подминала сухотравие, разрасталась "капюшоном" пыли и дорожного мусора. Так близко они его еще не видели .
Потомако вглядывался в клубящуюся мглу. Сам туман на таком расстоянии от города не страшен. Тень осталась там, в руинах. Но вот те, кто преследовал караван беженцев под прикрытием тумана, они пугали.
Обочинами отлетали в клубящуюся пасть сумки, узлы, чемоданы. Из автобусов выбрасывали вещи. Мелькнула перехваченная веревками связка одеял. Кувыркаясь понеслась в туман помятая канистра. Потомако тяжело сглотнул, прогоняя застрявший в глотке комок страха. Выше и левее, вжавшись бородатой щекой в приклад ПКТ, бубнил-молился Алиев. Напряженным слухом Потомако выловил имя Уосторжи. Так асетины называют святого Георгия. Слева глухо матерился Гуцел. Рядом с Потомако на броне полулежал молодой МакКоин. Ствол его карабина нервно ходил из стороны в сторну
- Спокойно, Крис. Патронов не трать.
- Ни хрена не видно.
- Тогда слушай.
- Я ни хрена не вижу, Потомако.
- Спокойно.
- Не вижу!
Хриплый рокот "восьмидесятки", завывание ветра, стук крови в ушах. Патомако удобнее перехватил автомат. Слишком долго ничего не происходило, а значит вот-вот произойдет. Старый капрал вытер лоб о плечо. А когда снова посмотрел в туман, заметил мелькнувшую мутную тень.
- Саранча, - хрипло выдохнул Алиев, подтверждая его страхи.
И тотчас металлический скрежет надвинулся на колонну, распахнулась пасть тумана, и исторгла бурые тела. Многосуставчатые панцири встретили первые пули, заискрили и запели рикошеты. Взбивали пыль когтистые лапы, холодным равнодушием смотрели из-под ржавых налобников лишенные всякого чувства глаза. И каждая тварь была размером с большую собаку, и в десятки раз опаснее любой из собак.
"Они же не похожи на саранчу, - билась в истерике мысль где-то даже не на краю, а за краем сознания капрала. - Они же вообще ни на что не похожи". Но руки старого солдата исправно заставляли автомат сплевывать пулю за пулей, стараясь по возможности попадать в темные щели между пластинами панцирей. Но попадать почти не удавалось.
А потом одна из тварей, разбрасывая веер рикошетов, выбросила свое стальное тело далеко вперед, и наотмашь рубанула длинной, усеянной шипами лапой. Острый коготь, похожий на лезвие мачете, раскроил череп МакКоина, словно спичку сломал его карабин, и на излете ало сверкающим на фоне ржавого панциря окончанием перерубил обе ноги Потомако. Все это произошло стремительно, в две секунды, остальные успели лишь рефлекторно отшатнуться.
Потомако истошно, не человечески завизжал от боли, выронил автомат и хватаясь судорожно за обрубки ног рухнул с брони. Кровь фонтаном принялась заливать дорогу. Вспоротая танковыми траками пыль вмиг потемнела. А ржавые твари, расталкивая друг друга, рассекая воздух лапами, скрежеща на высоких нотах ринулись к бьющемуся в агонии солдату. И тут же грохнула в самой гуще противотанковая граната.
Алиев выплюнул чеку, прижался щекой к прикладу ПКТ и дал короткую и бесполезную очередь.
- Не берет их пуля! - как-то странно, с подвыванием выкрикнул Гуцел. - Ни хера их не берет.
- Граната берет, - жестко ответил Алиев. А потом крикнул остальным:
- Станут догонять, сбросьте МакКоина.

7.
Ольга сидела на заднем сиденье, вцепившись обеими руками в головы мальчишки и девчонки, закрывая ладонями им глаза.
- Не смотрите, - кричала она остальным, - не смотрите! Не надо! Отвернитесь!
Впрочем, и видно-то ничего не было. Два автобуса, идущие следом, закрывали происходящее.
И ладно, и хорошо. Пусть закрывают.
- Отвернитесь! Смотрите вперед!
Дети, самому старшему – десять лет. В автобусе впереди есть парнишка, которому пятнадцать, но тут только малыши. Первый, второй, третий класс, они успели увезти их прямо из школы, где они прятались. Два или три города назад. Она уже не помнила.
- Не смотрите! Не надо смотреть!
Выстрелы, их нельзя было не слышать. Сквозь рокот мотора и крики детей, и ее собственные крики – треск выстрелов проникал сюда. Их нагоняли, Ольга понимала это, как тогда в ущелье, и это она понимала. Потому что за рокотом двигателя и звуками выстрелов становилось все громче и громче - скрежетание. Она лишь раз слышала его, но с тех пор не могла забыть, и оно приходило во снах и заставляло просыпаться со страхом. Потому что так скрежетала саранча.
- Не смотрите! Закройте глаза!

8.
Что треснуло, стеклянно, зубовно. Из под трака, в сторону копошащейся над трупами сородичей саранчи, выскочил перемолотый гусеницами чемодан с посудой. Алиев оглянулся. Там, впереди, в желтом "Икарусе", среди остальных детей, сидели, зажмурившись от страха и вцепившись в поручни, его сыновья - Мага и Муса. Автобус был хороший, но не для этой разбитой дороги. Не для погони. Да и туман был быстрее.
Рано поседевший, измотанный последними сутками, осетин отвернулся и снова посмотрел туда, где в голодном нетерпении клубился туман. Он догонит, и скорее рано, чем поздно. Сметет танк, потом возьмется за автобусы.
- Готовьте гранаты, - прохрипел Алиев и, достав свою последнюю, заколотил ею по башенному люку и заорал страшно:
- Миша! Миша тормози! Стой! Стоять!
А когда танк встал, и все лица повернулись к нему, еле слышно добавил:
- Все. Приехали.
Туман дрогнул там, на дороге, выгнулся пастью к небу и с силой обрушился обратно. И опомнившаяся саранча медленно и нехотя повернула железные рыла.
- Тупой ты чурка, - грустно сказал Гуцел, спрыгивая с брони. - Вот всегда я вас не любил, уродов. Всегда... Ладно, что уж теперь...


9.
Жар спадал мучительно медленно, но тень уже ушла, оплавив заднюю часть автобуса. Покинуть это убежище, ему было уже не суждено.
Клыков высунул голову из-под одеяла, под которым прятался от жара, и осторожно вздохнул. Воздух все еще был горячим, но вдох не обжигал гортань. Русский огляделся вокруг: крупная плитка на полу, вздувшиеся панели под дерево на стенах, россыпь осколков вокруг. И все словно в случайной ретуши: витала невесомая гаревая пыль.
- Эй, - хрипло позвал Клыков и тут же зашелся судорожным кашлем.
- Клыков... - слабый голос донесся сквозь каркающий кашель. – Помоги, Клыков...
Русский, преодолевая накатывающие приступы кашля, выполз из-под одеяла и пополз вдоль искореженного бока автобуса. Одно из колес, переднее правое, нелепо висело в полуметре от пола. Наверное, автобус завалился, когда таранил витрину и влетал внутрь, и теперь полулежал на чудом сохранившейся стене. Клыков помнил, как они с адским скрежетов вписались в то, что раньше было баром-стекляшкой. Помнил, как его кинуло в окно, ударило обо что-то грудью, и как взвился в груди ком, мешающий дышать. И сквозь этот ком он тянулся к одеялу, потом, выгибаясь, словно в столбняке, закутывался и пытался куда-то забиться. И вот, наконец, ему удалось сделать вдох, и тот вдруг обжег ему глотку, потому что за исходящим предсмертным скрежетом автобусом уже ползла густая, пропитанная пеклом тень.
Клыков прополз вперед и выглянул из-за колеса. Все пространство за автобусом почернело. Плитка на полу, осколки витрины, выброшенный из автобуса хлам спеклись в стекловидную массу, похожую на бред Сальвадора Дали. Чем ближе к улице, тем темнее она становилась, и с того места, где когда-то была витрина, начиналась уже абсолютная чернота. Черные стены, черная с оплывами дорога, черные, словно сгоревшие спички, нелепо выгнутые остовы фонарей.
- Ну, мать твою... Как же, а? - бессмысленно прошептал Клыков. А потом поднял глаза и увидел такое же черное чучело человека, свисающее через пробитое стекло кабины автобуса.
Клыков резко отвернулся, зажимая рот, конвульсивно содрогнулся, а потом его вырвало сквозь пальцы.
Кто это? Кого из товарищей по беде, по бесконечному бегству от смерти по отравленному, ржавеющему миру превратило в черное сгоревшее чучело? Веергардт? Намура? Джимм? А может все они испеклись вот так на этих долбанных поминках? И тогда значит, он один остался здесь, в этом проклятом городе, даже названия которого он не знает! Но кое-что знает точно. По улицам катится сейчас ублюдочная Охота, выбивает искры из остекленевшего асфальта, скрежещет телами стальных насекомых, истекает ядовитой слюною. А следом сплошным потоком идут и идут Охотники... И посреди этого кошмара он, Леха Клыков, один. Один!
Его снова вырвало, на этот раз от оглушающего страха. Лишь минуту спустя, когда его организм не мог уже выдавить ничего кроме плевков влаги, Клыков опомнился.
Нет, не один! Кто-то звал его, просил помочь. Значит, кто-то еще жив, значит, есть надежда.
Клыков вскочил на четвереньки и, нелепо брыкаясь, выпутываясь ногами из одеяла, пополз туда, откуда, как ему казалось, он слышал стоны. За прилавок, в темноту дверного проема. В левое колено с болью впился мелкий осколок витринного стекла. Клыков вскрикнул, скривился, но продолжил ползти. Страх оказаться в одиночестве был сильнее боли.
Клыков уже дополз до прилавка, когда услышал заставивший его покрыться ледяным потом звук. По разбитому асфальту цокали, стремительно приближаясь, лошадиные копыта. Охота...
Клыков уперся ногами и руками в пол и оскальзываясь засеменил к темному провалу двери.
Намура лежал там, неестественно поджав под себя переломанные ноги. Подбородок, шея и грудь его блестели кровью.
- Клыков, - прохрипел Намура, и кровь новыми толчками потекла с губ японца.
- Тихо-тихо-тихо, - зашептал Клыков.
- Клыков, - повторил Намура и толкнул по полу фотоаппарат. - Забери.
- Нет-нет-нет, ты чего, дружище. Нет, прекращай. Я тебя вытащу, ты не бойся. Я сумею.
- Не... Сумеешь, Клы... - Намура поперхнулся кровью, закашлялся. Задрожал всем телом.
- Эй-эй, тихо-тихо, - заскулил Клыков, - не поступай так со мной. Ты чего, а? Эй...
- Клыков, - прошептал Намура, - я не боюсь Клы...
Армейский штык-нож с матовым серым лезвием вошел в грудину японца. Тот вздрогнул и замолчал. Дрожа, Клыков поднял глаза на ударившего. Веергардт с силой вырвал нож и вытер его о штанину.
- Уходим, быстро, - прохрипел он, глядя в сторону улицы.
А копыта уже стучали совсем рядом. Охота настигала их.. Онемевшими руками Клыков схватил фотоаппарат японца, вскочил и хромая побежал в темноту.


10.
Автобусы мчались по разбитой дороге туда, где захлебываясь кровавым, полосовал небо закат. К этому времени осталось всего три машины, забитые перепуганными детьми. Туман, уже не такой плотный, начал отставать. Сегодня он насытился.
- Будь ты...
Сидевшая у заднего окна шестнадцатилетняя Ольга без всякого выражения смотрела перед собой. Сорок минут назад она видела, как шедший следом желтый Икарус пошел юзом на повороте и вдруг замер, буксуя колесами в красной отравленной пыли обочины. Ольга видела, как вздыбилась волной бурая отравленная трава, хлынула к автобусу и в секунду скрыла его. Настигшие насекомые, прикрытые плюмажем тумана, не обратили на него внимания. Как погибли другой автобус и танк, она не видела.
Но Охота выдохлась, наелась и отставала. Она была все дальше, и хотя все еще двигалась, было ясно, что пока это все.
- Тебя даже проклясть нельзя, прошептала Ольга, - ты и есть проклятие.
Девчонка медленно обернулась и увидела три десятка направленных на нее детских глаз. После этой охоты, самой страшной из всех, которые их настигали, они лишились двух третей людей. И вот теперь она, шестнадцатилетняя, худая, не складная, осталась старшей, не считая водителей трех выживших автобусов.
- Туман отстал, - кивнула Ольга. - Скоро остановимся и поедим. Немножко осталось.


9.
- Ты убил Намуру, - прошептал Клыков.
Веергардт провел его лестницей на верхний этаж, и теперь они следили сквозь большую брешь в стене за тем, как проезжали ровным строем по улице Охотники. Огромные, закованные в ржавые латы кони, мерно качали головами. Сами Охотники, закутанные в длинные, до земли, плащи, ехали молча, оглядываясь на темноту оставленных руин. У каждого из них поперек седла была перекинута связка черепов, отрубленных ладоней, иногда целые позвоночники...
- Я его спас, - ответил Веергардт.
Клыков посмотрел на него. Поседевший, с неухоженной пепельной бородой, с запавшими от усталости глазами. Оказывается, Веергардт не смотрел вниз, он сидел, привалившись к стене, и глядел куда-то вверх.
- Не бойтесь, Клыков, они нас не увидят.
- Откуда ты знаешь?
Веергардт пожал плечами:
- Просто знаю.
Небо медленно и не охотно наливалось темной синевою. Нажравшееся крови солнце скрылось за горизонтом, и вслед за ним утягивался алый закатный шлейф.
- Хорошо все знать, - Клыков отполз от бреши и растянулся на полу. - Черт, нога болит.
- Скоро пройдет. К завтрашнему вечеру...
- Тоже просто знаешь?
- Угу...
Странно, но страх ушел сразу. Осталась привычная уже настороженность. Клыков внимательно прислушался к своим ощущениям.
- Странный ты, Веергардт, - пробормотал русский минуту спустя. - Вот сказал, что не найдут и я поверил. А почему?
- Это плохо?
- Да нет, просто интересно.
- Вы спите, Клыков. Я рано разбужу.
Клыков хотел что-то ответить, но вдруг понял, что действительно хочет спать. Он закрыл глаза и увидел многолюдную улицу, мчащиеся машины и яркие витрины какого-то кафе.
Веергардт увидел, как по лицу спящего текут слезы. Вздохнул и тоже закрыл глаза.


10.
Они покинули город затемно, до восхода. Нашли машину с остатками бензина, - Веергардт сказал: "Этого будет достаточно". Их не задерживали и не преследовали, хотя мерзкое пиршество и разграбление города продолжалось. Вой, истошные вопли и безумный хохот неслись со всех сторон. По небу проносились неясные тени, затмевающие звезды. Тут и там полыхали пожарища. А когда она покидали город, дорогу им перебежала огромная красная обезьяна с птичьей головой. Она бросилась на стену, и стала быстро карабкаться вверх.
- Безумие, - прошептал Клыков, снова обильно потея от страха.
- Для нас, - покачал головой сидящий за рулем Веергардт, - а для них обыденность. Кровь, уничтожение, разрушение. Этим они живут.
- А это ты откуда знаешь?
- Это очевидно.
Наконец, они выбрались из города, и понеслись по той же дороге, которой днем ранее спасались автобусы с беженцами. Машину отчаянно трясло на ухабах, что-то все время громыхало и скрипело. Клыков не был уверен, что найденная «шестерка» выдержит дорогу, но Веергардт спокойно держался за баранку, и это вселяло надежду. Веергардт знает, у него чутье.
- Почему они нас не преследуют? - оглядываясь, спросил Клыков. - Нас же видели.
- Это не интересно. Им не интересно. Мы слишком близко, и ждем погони. Они дадут нам отъехать.
- А потом?
- А потом все начнется снова.
- Снова... И это уже никогда не кончится?
- Кончится и очень скоро.
- Просто знаешь или надеешься?
- Да.
Потом они замолчали. Веергардту пришлось объехать то место, где искореженной грудой металла валялось то, что когда-то было танком. Сверху, на кривой полосе стали, вырванной из борта, смотрела пустыми глазами насаженная голова Гуцела.
Клыков отвернулся и проглотил горький ком.
Небо позади наливалось медной краснотой, начинался новый день. Вчера в это же время, Клыков сказал Намуре: "Смотри, еще один день, а мы все еще живы!" Они сидели у костра солдат и, обжигаясь, пили напиток из цикория. Кто-то нашел в руинах целую коробку, пачек на двадцать.
Теперь Намура мертв, а голова Гуцела, насаженная на стальной штырь, смотрит в сторону встающего солнца пустыми глазницами.
Час спустя они миновали останки автобуса, затем, когда уже окончательно рассвело, заметили увитый бурой травой курган слишком ровной формы.
- Они все мертвы? - почти без выражения спросил Клыков.
- Нет, три автобуса ушли, - ответил Веергардт, и вдруг резко прибавил скорость. - Началось!
Клыков обернулся, но ничего не заметил.


ЭПИЛОГ
Ольга и ребята постарше грузили в автобусы посуду, остатки еды, и одеяла. Ночь была душная, испуганные дети плохо спали, то и дело вскрикивали, просыпаясь. Сама Ольга даже не пыталась ложиться и теперь, измученная, кое-как передвигала ноги.
Вдруг кто-то из водителей крикнул:
- Смотрите, машина!
Дети вереща бросились к автобусам. Водители и несколько пацанят постарше схватили оружие. От поворота, вздымая клубы пыли, мчалась, громыхая потрепанная "шестерка". Неожиданно мотор ее закашлялся, из-под капота повалил густой желтый дым. Машина встала, дернулась всем корпусом и замерла окончательно. А потом ее двери распахнулись, и на дорогу выскочили Веергардт и Клыков.
- Бросайте все и грузитесь, - крикнул Веергардт. - Быстро, они уже рядом!
И снова мчались по дороге автобусы. Теперь их было всего три, и везли они последних выживших людей: девяносто шесть человек, из которых девяносто были детьми. А следом, медленно, но неумолимо сокращая расстояние, стремилась змея тумана, в авангарде который теперь летели всадники на закованных в сталь конях.
И они почти настигли автобусы, когда те выскочили вдруг на песчанный пляж. Впереди горело ослепительной синевой море, и бежали от берега к деревянным пристаням узкие мостки. Автобусы остановились, чертя в песке глубокие борозды. В двери и даже окна начали выскакивать дети, они падали в песок, вскакивали и бежали к этим мосткам. Следом автобусы покинули взрослые с оружием в руках. Трое водителей остались у автобусов, они стреляли, не целясь, в самую гущу Охоты, и некоторые кони действительно падали, роняя закутанных в черные плащи всадников под копыта других коней. Но Охотников было слишком много.
Клыков и Ольга бежали, подгоняя детей. Клыков все время поскальзывался и спотыкался, ругался сквозь зубы, вскакивал и бежал. Последним, все время оглядываясь бежал Веергардт.
Охота докатилась до автобусов и легко смела последнюю защиту люей, обменяв на троих вооруженных мужчин всего одного всадника. Но к тому времени остальные уже достигли мостков и бежали теперь к пристаням. Один Веергардт остановился в трех шагах от берега, и обернулся.
Всадники подъехали к воде и осадили коней. Туман недовольно взвился за их спинами и заклубился стеною.
- Ты?! - воскликнули Охотники одновременно, так словно говорил один, но множеством голосов.
- Я! - крикнул Веергардт в ответ.
- Но еще рано, - сказали всадники. - Еще не пришло время расплачиваться.
- Нет! - крикнул Веергардт и шагнул к берегу. - Я сделал все, как обещал! Я скормил вам всех взрослых! Там только дети!
- Ложь! - закричали Охотники. - Там еще один!
- Уставший, хромой, не способный сопротивляться! Какой вам интерес?! К тому же, без него дети погибнут! Они не смогут сами выжить, и когда вы вернетесь, эти угодья будут пусты!
Всадники долго молчали, и волны мерно, как будто ничего не случилось с этим миром, накатывали на берег. Наконец, охотники заговорили:
- Он прав. Эти дети принесут потомство и снова заселят землю. Пройдет время и мы вернемся, и будем охотиться. Так уже было... Тогда ты прав, пора платить, человек. Ты вручишь нам свою душу, и станешь одним из Охотников! Ты будешь мчаться по мирам! Узнаешь вкус разрушения и утоленного голода! Будешь убивать и упиваться кровью! Ты готов?
- Готов, - прохрипел Веергардт и шагнул на берег.
И тогда туман выпростал щупальца и начал окутывать одинокую человеческую фигуру. Он уже почти скрылся в этом сером вареве, когда кто-то крикнул:
- Веергардт!
Человек оберулся. На мостках стоял Клыков. Их глаза встретились, и тогда русский поднял фотоаппарат Намуры.
- Зачем? - одними губами спросил Веергардт
- Чтобы помнили, - прошептал Клыков.
…Волны катились и катились к песчаному берегу. Они делали это давно, и будут делать еще очень долго. Всадники развернулись и поехали прочь от берега, увозя с собой туман.
Охота кончилась.
- Как вы думаете, они вернутся? - Спросила, тронув за локоть, тощая нескладная девчонка.
- Очень не скоро, - проговорил Клыков. – Думаю, мы их больше не увидим. На нас больше не будут охотиться. Тебя ведь Оля зовут?
- Да.
- Сажай детей в автобус, Оля. Надо найти еду и ... дом. Устал, как собака...

Комментариев нет:

Отправить комментарий